Лукас Йески

Дорогая публика, не так давно мне довелось перехватить рапорт от комитета станционных матерей к маме лексакра. Из рапорта я узнал, что комитет станционных матерей отправился в Святогорский Успенский монастырь, чтобы раскопать тамошние могилы и поскорее отправить выкопанные вещи в качестве флаффа своим сыновьям. Но они нашли страницы неизданного романа под названием “Лукас Йески”. К вашему несчастью ваш покорный слуга украл обрывки романа и представил к всеобщему ознакомлению с ним.

сказки на ночь
глава 1

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

«Мой Эдлерн самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Его пример другим наука;

Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же бйонд возьмет тебя!»

II

Так думал молодой повеса,

Летя в пыли на шаттловых,

Всевышней волею Зевеса

Наследник всех своих родных.

Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Йески, добрый мой приятель,

Родился на обычном Марсе,

Где, в принципе, родились все

Или блистали, мой читатель;

Там некогда гулял и я:

Но вреден мусор для меня.

III

Служив отлично благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три ивента ежегодно

И промотался наконец.

Судьба Лукаса хранила:

Сперва HoP за ним ходила,

Потом Captain ее сменил.

Ребенок был резов, но мил.

HoS, француз убогой,

Чтоб не измучилось дитя,

Учил его всему шутя,

Не докучал моралью строгой,

Слегка за шалости бранил

И в Лексакров сад гулять водил.

IV

Когда же юности мятежной

Пришла Лукасу пора,

Пора надежд и грусти нежной,

Captain прогнали со двора.

Вот мой Йески на свободе;

Острижен по последней моде,

Как dandy человеческий одет —

И наконец увидел свет.

Он по-соловски совершенно

Мог изъясняться и писал;

Легко мазурку танцевал

И кланялся непринужденно;

Чего ж вам больше? Свет решил,

Что он умен и очень мил.

V

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так кнопками, слава богу,

У нас немудрено блеснуть.

Йески был по мненью многих

(Судей решительных и строгих)

Педалька малый, но педант:

Имел он счастливый талант

Без принужденья в разговоре

Коснуться до всего слегка,

С ученым видом педалька

Хранить молчанье в цкшном споре

И возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпиграмм.

VI

Трейдбанд из моды вышел ныне:

Так, если правду вам сказать,

Он знал довольно по-трейдбанде,

Чтоб эпиграфы разбирать,

Потолковать об Андробетеле,

В конце письма поставить vale,

Да помнил, хоть не без греха,

Из Трое в бриге два стиха.

Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли:

Но дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней

Хранил он в памяти своей.

VII

Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он рестарта от делея,

Как мы ни бились, отличить.

Бранил Дреда, КриптоКота;

Зато читал механобоба Ольта

И был глубокой эконом,

То есть умел судить о том,

Как сервер богатеет,

И чем живет, и почему

Не нужно плееров ему,

Когда простой продукт имеет.

Эдлерн понять его не мог

И флаффы отдавал в залог.

VIII

Всего, что знал еще Лукас,

Пересказать мне недосуг;

Но в чем он истинный был ас,

Что знал он тверже всех наук,

Что было для него измлада

И труд, и мука, и отрада,

Что занимало целый день

Его тоскующую лень, —

Была наука страсти нежной,

Которую воспел Лолон,

За что страдальцем кончил он

Свой век блестящий и мятежный

В бриге, в глуши степей,

Вдали хопской своей.

IX

X

Как рано мог он лицемерить,

Таить надежду, ревновать,

Разуверять, заставить верить,

Казаться мрачным, изнывать,

Являться гордым и послушным,

Внимательным иль равнодушным!

Как томно был он молчалив,

Как пламенно красноречив,

В сердечных пмах как небрежен!

Одним дыша, одно любя,

Как он умел забыть себя!

Как взор его был быстр и нежен,

Стыдлив и дерзок, а порой

Блистал послушною слезой!

XI

Как он умел казаться новым,

Шутя невинность изумлять,

Пугать отчаяньем готовым,

Приятной лестью забавлять,

Ловить минуту умиленья,

Невинных лет предубежденья

Умом и страстью побеждать,

Невольной ласки ожидать,

Молить и требовать признанья,

Подслушать сердца первый звук,

Преследовать любовь, и вдруг

Добиться тайного свиданья…

И после ей наедине

Давать гайды в тишине!

XII

Как рано мог уж он тревожить

Сердца кокеток записных!

Когда ж хотелось уничтожить

Ему соперников своих,

Как он язвительно злословил!

Какие сети им готовил!

Но вы, блаженные мужья,

С ним оставались вы друзья:

Его ласкал супруг лукавый,

Вуди давний ученик,

И недоверчивый старик,

И рогоносец величавый,

Всегда довольный сам собой,

Своим обедом и женой.

XIII. XIV

XV

Бывало, он еще в постеле:

К нему записочки несут.

Что? Квенты? В самом деле,

Три дома на вечер зовут:

Там будет ивент, там детский праздник.

Куда ж поскачет мой проказник?

С кого начнет он? Все равно:

Везде поспеть немудрено.

Покамест в утреннем уборе,

Надев широкий боливар,

Йески едет на бульвар

И там гуляет на просторе,

Пока недремлющий брегет

Не прозвонит ему обед.

XVI

Уж тёмно: в шаттл он садится.

«Пади, пади!» — раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Нереврин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток;

Пред ним roast-goliaf окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Людской кухни лучший цвет,

И Синди-пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

XVII

Еще бокалов жажда просит

Залить горячий жир котлет,

Но звон брегета им доносит,

Что новый начался ивент.

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательных актрис,

Почетный гражданин кулис,

Йески полетел к голодеку,

Где каждый, вольностью дыша,

Готов охлопать entrechat,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Трупа вызвать (для того,

Чтоб только слышали его).

XVIII

Волшебный край! там в стары годы,

Сатиры смелый лирик,

Блистал Зап-заппер, друг свободы,

И переимчивый Шрубник;

Там Барель невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

С младым Интерлопером делил;

Там наш Дайсидж воскресил

Куршана гений величавый;

Там вывел колкий Белфогоровской

Своих вахтёрств шумный рой,

Там и Форскилл венчался славой,

Там, там под сению кулис

Младые дни мои неслись.

XIX

Мои богини! что вы? где вы?

Внемлите мой печальный глас:

Всё те же ль вы? другие ль девы,

Сменив, не заменили вас?

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли людской Терпсихоры

Душой исполненный полет?

Иль взор унылый не найдет

Знакомых лиц на сцене скучной,

И, устремив на чуждый свет

Разочарованный лорнет,

Веселья зритель равнодушный,

Безмолвно буду я зевать

И о былом воспоминать?

XX

Сервер уж полон; ложи блещут;

ИЦ и дедчат — все кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит ролька; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовьет

И быстрой ножкой ножку бьет.

XXI

Все хлопает. Йески входит,

Идет меж гостов по ногам,

Двойной лорнет скосясь наводит

На ложи незнакомых дам;

Все ярусы окинул взором,

Всё видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

С мужчинами со всех сторон

Раскланялся, потом на сцену

В большом рассеянье взглянул,

Отворотился — и зевнул,

И молвил: «Всех пора на смену;

Ивенты долго я терпел,

Но и Форскилл мне надоел».

XXII

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у шлюза спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Везде блистают фонари;

Еще, прозябнув, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокруг огней,

Бранят господ и бьют в ладони —

А уж Йески вышел вон;

Домой одеться летит он.

XXIII

Изображу ль в картине верной

Уединенный кабинет,

Где мод воспитанник примерный

Одет, раздет и вновь одет?

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Могесс щепетильный

И по сухим волнам

За лес и сало возит нам,

Все, что на Венере вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной, —

Все украшало кабинет

Философа в тридцать лет.

XXIV

Янтарь на трубках Цареграда,

Фарфор и бронза на столе,

И, чувств изнеженных отрада,

Духи в граненом хрустале;

Гребенки, пилочки стальные,

Прямые ножницы, кривые

И щетки тридцати родов

И для ногтей и для зубов.

Руссо (замечу мимоходом)

Не мог понять, как важный Грим

Смел чистить ногти перед ним,

Красноречивым сумасбродом.

Защитник вольности и прав

В сем случае совсем неправ.

XXV

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей:

К чему бесплодно спорить с веком?

Обычай деспот меж людей.

Второй Чадаев, мой Йескей,

Боясь ревнивых осуждений,

В своей одежде был педант

И то, что мы назвали франт.

Он три часа по крайней мере

Пред зеркалами проводил

И из уборной выходил

Подобный ветреной Венере,

Когда, надев мужской наряд,

Богиня едет в маскарад.

XXVI

В последнем вкусе туалетом

Заняв ваш любопытный взгляд,

Я мог бы пред педальным светом

Здесь описать его наряд;

Конечно б это было смело,

Описывать мое же дело:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на соле нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо б меньше мог

Инопланетными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический словарь.

XXVII

У нас теперь не то в предмете:

Мы лучше поспешим на бал,

Куда стремглав в ямской карете

Уж мой Йески поскакал.

Перед померкшими домами

Вдоль сонной улицы рядами

Двойные фонари карет

Веселый изливают свет

И радуги на снег наводят;

Усеян плошками кругом,

Блестит великолепный дом;

По цельным окнам тени ходят,

Мелькают профили голов

И дам и модных чудаков.

XXVIII

Вот наш герой подъехал к сеням;

Швейцара мимо он стрелой

Взлетел по мраморным ступеням,

Расправил волоса рукой,

Вошел. Полна народу зала;

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергарда шпоры;

Летают ножки милых дам;

По их пленительным следам

Летают пламенные взоры,

И ревом скрыпок заглушен

Ревнивый шепот модных жен.

XXIX

Во дни веселий и желаний

Я был от ивентов без ума:

Верней нет места для признаний

И для вручения письма.

О вы, почтенные супруги!

Вам предложу свои услуги;

Прошу мою заметить речь:

Я вас хочу предостеречь.

Вы также, маменьки, построже

За дочерьми смотрите вслед:

Держите прямо свой лорнет!

Не то… не то, избави боже!

Я это потому пишу,

Что уж давно я не грешу.

XXX

Увы, на разные забавы

Я много жизни погубил!

Но если б не страдали нравы,

Я ивенты б до сих пор любил.

Люблю я бешеную младость,

И тесноту, и гриф, и радость,

И дам обдуманный наряд;

Люблю их ножки; только вряд

Найдете вы в Тау Кита целой

Три пары стройных женских ног.

Ах! долго я забыть не мог

Две ножки… Грустный, охладелый,

Я всё их помню, и во сне

Они тревожат сердце мне.

XXXI

Когда ж и где, в какой пустыне,

Безумец, их забудешь ты?

Ах, ножки, ножки! где вы ныне?

Где мнете вешние цветы?

Взлелеяны в восточной неге,

На северном, печальном снеге

Вы не оставили следов:

Любили мягких вы ковров

Роскошное прикосновенье.

Давно ль для вас я забывал

И жажду славы и похвал,

И край гмов, и заточенье?

Исчезло счастье юных лет,

Как на лугах ваш легкий след.

XXXII

Дианы грудь, ланиты Флоры

Прелестны, милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры

Прелестней чем-то для меня.

Она, пророчествуя взгляду

Неоцененную награду,

Влечет условною красой

Желаний своевольный рой.

Люблю ее, мой друг Эльвина,

Под длинной скатертью столов,

Весной на мураве лугов,

Зимой на чугуне камина,

На зеркальном паркете зал,

У моря на граните скал.

XXXIII

Я помню море пред грозою:

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к ее ногам!

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!

Нет, никогда средь пылких дней

Кипящей младости моей

Я не желал с таким мученьем

Лобзать уста младых Армид,

Иль розы пламенных ланит,

Иль перси, полные томленьем;

Нет, никогда порыв страстей

Так не терзал души моей!

XXXIV

Мне памятно другое время!

В заветных иногда мечтах

Держу я счастливое стремя…

И ножку чувствую в руках;

Опять кипит воображенье,

Опять ее прикосновенье

Зажгло в увядшем сердце кровь,

Опять тоска, опять любовь!..

Но полно прославлять надменных

Болтливой лирою своей;

Они не стоят ни страстей,

Ни песен, ими вдохновенных:

Слова и взор волшебниц сих

Обманчивы… как ножки их.

XXXV

Что ж мой Йески? Полусонный

В постелю с ивента едет он:

А центкомм неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней тайл утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

XXXVI

Но, шумом ивента утомленный

И утро в полночь обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Щитспавна и роскоши дитя.

Проснется за полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра.

И завтра то же, что вчера.

Но был ли счастлив мой Лукас,

Свободный, в цвете лучших лет,

Среди блистательных побед,

Среди вседневнего окраса?

Вотще ли был он средь пиров

Неосторожен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чувства в нем остыли;

Ему наскучил света шум;

Красавицы не долго были

Предмет его привычных дум;

Измены утомить успели;

Друзья и дружба надоели,

Затем, что не всегда же мог

Goliaf-steaks и синдикатовский пирог

Шампанской обливать бутылкой

И сыпать острые слова,

Когда болела голова;

И хоть он был повеса пылкой,

Но разлюбил он наконец

И брань, и лазер, и свинец.

XXXVIII

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

Он застрелиться, слава богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел.

Как Child-SkLepP_, угрюмый, томный

В гостиных появлялся он;

Ни сплетни света, ни бостон,

Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замечал он ничего.

XXXIX. XL. XLI

XLII

Причудницы большого света!

Всех прежде вас оставил он;

И правда то, что в наши лета

Довольно скучен высший тон;

Хоть, может быть, иная дама

Толкует Сея и Бентама,

Но вообще их разговор

Нонрп, хоть невинный вздор;

К тому ж они так непорочны,

Так величавы, так умны,

Так благочестия полны,

Так осмотрительны, так точны,

Так неприступны для мужчин,

Что вид их уж рождает сплин.

XLIII

И вы, красотки молодые,

Которых позднею порой

Уносят дрожки удалые

По дискордной мостовой,

И вас покинул мой Йескей.

Отступник бурных наслаждений,

Лукас дома заперся,

Зевая, за перо взялся,

Хотел писать — но труд упорный

Ему был тошен; ничего

Не вышло из пера его,

И не попал он в цех задорный

Людей, о коих не сужу,

Затем, что к ним принадлежу.

XLIV

И снова, преданный безделью,

Томясь душевной пустотой,

Уселся он — с похвальной целью

Себе присвоить ум чужой;

Отрядом квент уставил полку,

Читал, читал, а всё без толку:

Там скука, там обман иль бред;

В том совести, в том смысла нет;

На всех различные хлопоты;

И устарела старина,

И старым бредит новизна.

Как женщин, он оставил квенты,

И полку, с пыльной их семьей,

Задернул траурной тафтой.

XLV

Условий света свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты,

С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм;

Страстей игру мы знали оба;

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

XLVI

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Гост невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того апелляция грызет.

Все это часто придает

Большую прелесть разговору.

Сперва Лукаса язык

Меня смущал; но я привык

К его язвительному спору,

И к шутке, с желчью пополам,

И злости мрачных эпиграмм.

XLVII

Как часто тёплым летом,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Марсом

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы,

Воспомня прежних лет романы,

Воспомня прежнюю любовь,

Чувствительны, беспечны вновь,

Дыханьем ночи благосклонной

Безмолвно упивались мы!

Как в лес зеленый из тюрьмы

Перенесен колодник сонный,

Так уносились мы мечтой

К началу жизни молодой.

XLVIII

С душою, полною тоски,

И опершися на гранит,

Стоял задумчиво Йески,

Как описал себя пиит.

Все было тихо; лишь ночные

Перекликались часовые,

Да дрожек отдаленный стук

С Мильонной раздавался вдруг;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке:

И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая…

Но слаще, средь ночных забав,

Напев Торкватовых октав!

XLIX

Космические волны,

О Бимна! нет, увижу вас

И, вдохновенья снова полный,

Услышу ваш волшебный глас!

Он свят для внуков Аполлона;

По гордой лире Альбиона

Он мне знаком, он мне родной.

Ночей Бимны златой

Я негой наслажусь на воле,

С таяранкой младой,

То говорливой, то немой,

Плывя в таинственной гондоле;

С ней обретут уста мои

Язык Петрарки и любви.

L

Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! — взываю к ней;

Брожу над морем, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

Под ризой бурь, с волнами споря,

По вольному распутью моря

Когда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брег

Где замечатлся обо всех

И средь полуденных зыбей,

Под небом Венеры моей,

Вздыхать о сумрачном Марсе,

Где я страдал, где я любил,

Где сердце я похоронил.

LI

Йески был готов со мною

Увидеть чуждые страны;

Но скоро были мы судьбою

На долгой срок разведены.

Эдлерн его тогда скончался.

Перед Лукасом собрался

Заимодавцев жадный полк.

У каждого свой ум и толк:

Йески, тяжбы ненавидя,

Довольный жребием своим,

Кнопки предоставил им,

Большой потери в том не видя

Иль предузнав издалека

Кончину дяди старика.

LII

Вдруг получил он в самом деле

От управителя доклад,

Что Эдлерн при смерти в постеле

И с ним проститься был бы рад.

Прочтя печальное посланье,

Лукас тотчас на свиданье

Стремглав по нотесам поскакал

И уж заранее зевал,

Приготовляясь, кнопок ради,

На вздохи, скуку и обман

(И тем я начал мой роман);

Но, прилетев в личку дяди,

Его нашел уж на столе,

Как дань готовую земле.

LIII

Нашел он полон двор услуги;

К покойнику со всех сторон

Съезжались недруги и други,

Охотники до похорон.

Покойника похоронили.

Игроки и админы ели, пили

И после важно разошлись,

Как будто делом занялись.

Вот наш Йески — станционный житель,

Заводов, вод, лесов, земель

Хозяин полный, а досель

Порядка грифер и расточитель,

И очень рад, что прежний путь

Переменил на что-нибудь.

LIV

Два дня ему казались как пьеса

Уединенные отсеки,

Прохлада сумрачнго спеса,

Журчанье тихого генки;

На третий бар, ботаника и голополе

Его не занимали боле;

Потом уж наводили сон;

Потом увидел ясно он,

Что и на станции скука та же,

Хоть нет ни улиц, ни дворцов,

Ни карт, ни балов, ни стихов.

Хандра ждала его на страже,

И бегала за ним она,

Как тень иль верная жена.

LV

Я был рожден для жизни мирной,

Для станционной тишины;

В техах звучнее голос лирный,

Живее творческие сны.

Досугам посвятясь невинным,

Брожу над озером пустынным,

И far niente мой закон.

Я каждым утром пробужден

Для сладкой неги и свободы:

Читаю мало, долго сплю,

Летучей славы не ловлю.

Не так ли я в былые годы

Провел в бездействии, в тени

Мои счастливейшие дни?

LVI

Цветы, любовь, станция, праздность,

Отсеки! я предан вам душой.

Всегда я рад заметить разность

Между Лукасом и мной,

Чтобы насмешливый читатель

Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здесь мои черты,

Не повторял потом безбожно,

Что намарал я свой портрет,

Как Байрон, гордости поэт,

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Как только о себе самом.

LVII

Замечу кстати: все поэты —

Любви мечтательной друзья.

Бывало, милые предметы

Мне снились, и душа моя

Их образ тайный сохранила;

Их после муза оживила:

Так я, беспечен, воспевал

И деву гор, мой идеал,

И пленниц берегов Салгира.

Теперь от вас, мои друзья,

Вопрос нередко слышу я:

«О ком твоя вздыхает лира?

Кому, в толпе ревнивых дев,

Ты посвятил ее напев?

LVIII

Чей взор, волнуя вдохновенье,

Умильной лаской наградил

Твое задумчивое пенье?

Кого твой стих боготворил?»

И, други, никого, ей-богу!

Любви безумную тревогу

Я безотрадно испытал.

Блажен, кто с нею сочетал

Горячку рифм: он тем удвоил

Поэзии священный бред,

Петрарке шествуя вослед,

А муки сердца успокоил,

Поймал и славу между тем;

Но я, любя, был глуп и нем.

LIX

Прошла любовь, явилась муза,

И прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза

Форсанутых звуков, чувств и дум;

Пишу, и сердце не тоскует,

Перо, забывшись, не рисует,

Близ неоконченных стихов,

Ни женских ножек, ни голов;

Погасший пепел уж не вспыхнет,

Я всё грущу; но слез уж нет,

И скоро, скоро бури след

В душе моей совсем утихнет:

Тогда-то я начну писать

Поэму песен в двадцать пять.

LX

Я думал уж о форме плана

И как героя назову;

Покамест моего романа

Я кончил первую главу;

Пересмотрел все это строго:

Противоречий очень много,

Но их исправить не хочу.

Цензуре долг свой заплачу

И модераторам на съеденье

Плоды трудов моих отдам:

Иди же к форумным берегам,

Новорожденное творенье,

И заслужи мне славы дань:

Кривые толки, шум и брань!

глава 2

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Станция, где скучал Лукас,

Была прелестный уголок;

Там, друг, наслаждения запас

Благословить бы космос мог.

Господский мостик уединенный,

Стеклом от ветров огражденный,

Стоял над волтом. Вдали

Пред ним пестрели и цвели

Инженеры золотые,

Мелькали шаттлы; здесь и там

Ассистенты бродили по кругам,

И сени расширял густые

Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад.

II

Почтенный бриг был построен,

Как бриги строиться должны:

Отменно прочен и спокоен

Во вкусе умной старины.

Везде высокие покои,

В общаке штофные обои,

Директоров портреты на стенах,

И плитки в окровавленных изразцах.

Все это ныне обветшало,

Не знаю, право, почему;

Да, впрочем, другу моему

В том нужды было очень мало,

Затем, что он равно зевал

Средь модных и старинных зал.

III

Он в том покое поселился,

Где медицинский старожил

Лет сорок с капельницей бранился,

В окно смотрел и крыс давил.

Все было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Йески шкафы отворил;

В одном нашел трусы главы,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с варлокской водой

И из ботаники тыквы:

Старик, имея много дел,

В иные вики не глядел.

IV

Один среди своего отдела,

Чтоб только время проводить,

Сперва задумал наш Лука

Порядок новый учредить.

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем барщины старинной

Уверенно он вовсе отменил;

И цивил судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед;

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

V

Сначала все к нему ходили;

Но так как с заднего шлюзца

Обыкновенно подавали

Ему донского муллботца,

Лишь только вдоль техов

Услышат звук домашних дрогов, —

Поступком оскорбясь таким,

Все дружбу прекратили с ним.

«Коллега наш неуч; сумасбродит;

Он фармазон; он пьет одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Все да да нет; не скажет да-с

Иль нет-с». Таков был общий глас.

VI

На станцию в ту же пору

Работник новый прискакал

И столь же строгому разбору

В коллективе повод подавал:

По имени Рой Уокер,

С душою прямо офицер,

Красавец, в полном цвете лет,

Поклонник драки и поэт.

Он с Венеры туманной

Привез учености плоды:

Вольнолюбивые мечты,

Дух пылкий и довольно странный,

Всегда восторженную речь

И кудри черные до плеч.

VII

От хладного разврата света

Еще увянуть не успев,

Его душа была согрета

Приветом друга, лаской дев;

Он сердцем милый был невежда,

Его лелеяла надежда,

И мира новый блеск и шум

Еще пленяли юный ум.

Он забавлял мечтою сладкой

Сомненья сердца своего;

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал.

VIII

Он верил, что душа родная

Соединиться с ним должна,

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждет она;

Он верил, что друзья готовы

За честь его приять оковы

И что не дрогнет их рука

Разбить сосуд клеветника;

Что есть избранные судьбами,

Людей священные друзья;

Что их бессмертная семья

Неотразимыми лучами

Когда-нибудь нас озарит

И мир блаженством одарит.

IX

Негодованье, сожаленье,

Ко благу чистая любовь

И славы сладкое мученье

В нем рано волновали кровь.

Он с лирой странствовал на свете;

В космосе Шиллера и Гете

Их поэтическим огнем

Душа воспламенилась в нем;

И муз возвышенных искусства,

Счастливец, он не постыдил:

Он в песнях гордо сохранил

Всегда возвышенные чувства,

Порывы девственной мечты

И прелесть важной простоты.

X

Он пел любовь, любви послушный,

И песнь его была ясна,

Как мысли девы простодушной,

Как сон младенца, как луна

В пустынях неба безмятежных,

Богиня тайн и вздохов нежных.

Он пел разлуку и печаль,

И нечто, и туманну даль,

И романтические розы;

Он пел те дальные страны,

Где долго в лоно тишины

Лились его живые слезы;

Он пел поблеклый жизни цвет

Без малого в тридцать лет.

XI

В пустыне, где один Йески

Мог оценить его дары,

Господ соседственных науки

Ему не нравились пиры;

Бежал он их беседы шумной.

Их разговор благоразумный

О начальстве, о вине,

О хопской, о своей родне,

Конечно, не блистал ни чувством,

Ни поэтическим огнем,

Ни остротою, ни умом,

Ни общежития искусством;

Но разговор их милых жен

Гораздо меньше был умен.

XII

Богат, хорош собою, Уокер

Везде был принят как жених;

Таков обычай был на вечер;

Все дочек прочили своих

За офицерского соседа;

Взойдет ли он, тотчас беседа

Заводит слово стороной

О скуке жизни холостой;

Зовут соседа к бару,

А Лесли разливает чай;

Ей шепчут: «Лесли, примечай!»

Потом приносят и гитару:

И запищит она (бог мой!):

Приди в чертог ко мне златой!..

XIII

Но Уокер, не имев, конечно,

Охоты узы брака несть,

С Лукасом желал сердечно

Знакомство покороче свесть.

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

Сперва взаимной разнотой

Они друг другу были скучны;

Потом понравились; потом

Съезжались каждый день верхом

И скоро стали неразлучны.

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

XIV

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя.

Мы все глядим в Диксоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Сноснее многих был Лукас;

Хоть он людей, конечно, знал

И вообще их презирал, —

Но (правил нет без исключений)

Иных он очень отличал

И вчуже чувство уважал.

XV

Он слушал Уокера с улыбкой.

Офицера пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор, —

Лукасу все было ново;

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет;

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству;

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред.

XVI

Меж ими все рождало споры

И к размышлению влекло:

Племен минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Все подвергалось их суду.

Офицер в жару своей чуйки

Читал, забывшись, будто тут диона

Отрывки здешнего закона,

И снисходительный Йески,

Хоть их не много понимал,

Прилежно юноше внимал.

XVII

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих.

Ушед от их мятежной власти,

Лукас говорил об них

С невольным вздохом сожаленья:

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охлаждал любовь — разлукой,

Вражду — злословием; порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дедов верный капитал

Коварной двойке не вверял.

XVIII

Когда прибегнем мы под знамя

Благоразумной тишины,

Когда страстей угаснет пламя,

И нам становятся смешны

Их своевольство иль порывы

И запоздалые отзывы, —

Смиренные не без труда,

Мы любим слушать иногда

Страстей чужих язык мятежный,

И нам он сердце шевелит.

Так точно клоун-инвалид

Охотно клонит слух прилежный

Рассказам юных усачей,

Забытый в комнате своей.

XIX

Зато и пламенная младость

Не может ничего скрывать.

Вражду, любовь, печаль и радость

Она готова разболтать.

В любви считаясь инвалидом,

Йески слушал с важным видом,

Как, сердца исповедь любя,

Поэт высказывал себя;

Свою доверчивую совесть

Он простодушно обнажал.

Лукас без труда узнал

Его любви младую повесть,

Обильный чувствами рассказ,

Давно не новыми для нас.

XX

Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят; как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена:

Всегда, везде одно мечтанье,

Одно привычное желанье,

Одна привычная печаль.

Ни охлаждающая даль,

Ни долгие лета разлуки,

Ни музам данные часы,

Ни чужеземные красы,

Ни шум веселий, ни науки

Души не изменили в нем,

Согретой девственным огнем.

XXI

Чуть отрок, Ким плененный,

Сердечных мук еще не знав,

Он был свидетель умиленный

Ее младенческих забав;

В тени хранительной дубравы

Он разделял ее забавы,

И детям прочили венцы

Друзья-соседы, их отцы.

В глуши, под сению смиренной,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей, она

Цвела, как ландыш потаенный,

Незнаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой.

XXII

Она поэту подарила

Младых восторгов первый сон,

И мысль об ней одушевила

Его цевницы первый стон.

Простите, игры золотые!

Он коридоры полюбил пустые,

Уединенье, тишину,

И ночь, и звезды, и Бимну,

Бимну, небесную лампаду,

Которой посвящали мы

Прогулки средь вечерней тьмы,

И слезы, тайных мук отраду…

Но нынче видим только в ней

Замену тусклых фонарей.

XXIII

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Как жизнь поэта простодушна,

Как поцелуй любви мила;

Глаза, как небо, голубые,

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

Всё в Ким… но любой роман

Возьмите и найдете верно

Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Позвольте мне, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

XXIV

Ее сестра звалась Роза…

Впервые именем таким

Страницы нежные, муза,

Мы своевольно освятим.

И что ж? оно приятно, звучно;

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкусу очень мало

У нас и в наших именах

(Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало,

И нам досталось от него

Жеманство, — больше ничего.

XXV

Итак, она звалась Розой.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела

И часто целый день одна

Сидела молча у окна.

XXVI

Задумчивость, ее подруга

От самых колыбельных дней,

Теченье исходского досуга

Мечтами украшала ей.

Ее изнеженные пальцы

Не знали игл; склонясь на пяльцы,

Узором шелковым она

Не оживляла полотна.

Охоты властвовать примета,

С послушной куклою дитя

Приготовляется шутя

К приличию — закону света,

И важно повторяет ей

Уроки маменьки своей.

XXVII

Но куклы даже в эти годы

Роза в руки не брала;

Про вести станции, про моды

Беседы с нею не вела.

И были детские проказы

Ей чужды: страшные рассказы

Без света в темноте ночей

Пленяли больше сердце ей.

Когда же главврачиха собирала

Для Розы на широкий луг

Всех маленьких ее подруг,

Она в горелки не играла,

Ей скучен был и звонкий смех,

И шум их ветреных утех.

XXVIII

Она любила на консоли

Предупреждать весь исход,

Когда на чёрном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край станции светлеет,

И, вестник спеса, метеоры веет,

И всходит постепенно смена.

В космосе, когда тень капитана

Полмиром доле обладает,

И доле в праздной тишине,

При отуманенной Бимне,

Бар ленивый почивает,

В привычный час пробуждена

Вставала при АПЦ она.

XXIX

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли всё;

Она влюблялася в обманы

И Пумбы и Бусидо.

Отец ее был добрый малый,

В прошедшем веке запоздалый;

Но в книгах не видал вреда;

Он, не читая никогда,

Их почитал пустой игрушкой

И не заботился о том,

Какой у дочки тайный том

Дремал до утра под подушкой.

Жена ж его была сама

От Пумбы без ума.

XXX

Она любила Пумбу

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, чтоб ящеру

Она Бусиду предпочла;

Но в старину главврач Джоанна,

Ее далёкая кузина,

Твердила часто ей об них.

В то время был еще жених

Ее супруг, но по неволе;

Она вздыхала по другом,

Который сердцем и умом

Ей нравился гораздо боле:

Сей ящер был славный франт,

Игрок и гвардии сержант.

XXXI

Как он, она была одета

Всегда по моде и к лицу;

Но, не спросясь ее совета,

Девицу повезли к венцу.

И, чтоб ее рассеять горе,

Разумный муж уехал вскоре

В свои дормы, где она,

Бог знает кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась;

Потом хозяйством занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она.

XXXII

Привычка усладила горе,

Не отразимое ничем;

Открытие большое вскоре

Ее утешило совсем:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Ассистенток била осердясь —

Все это мужа не спросясь.

XXXIII

Бывало, писывала кровью

Она в альбомы нежных дев,

Звала той самой Жкешью

И говорила нараспев,

Корсет носила очень узкий,

И межгалактический Н как N соловский

Произносить умела в нос;

Но скоро все перевелось:

Корсет, альбом, смо Джоанну,

Стишков чувствительных тетрадь

Она забыла: стала звать

Акулькой прежнюю Селину

И обновила наконец

На вате шлафор и чепец.

XXXIV

Но муж любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,

Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил;

Покойно жизнь его катилась;

Под вечер иногда сходилась

Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить, и позлословить,

И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем

Прикажут Ким чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут с бара.

XXXV

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились людские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод;

В день Троицын, когда народ,

Зевая, слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюды по чинам.

XXXVI

И так они старели оба.

И отворились наконец

Перед супругом двери гроба,

И новый он приял венец.

Он умер в час перед обедом,

Оплаканный своим соседом,

Детьми и верною женой

Чистосердечней, чем иной.

Он был простой и добрый барин,

И там, где прах его лежит,

Надгробный памятник гласит:

Смиренный грешник, Дмитрий Трапин,

Педальный раб и бригадир,

Под форумом сим вкушает мир.

XXXVII

Своим пенатам возвращенный,

Рой Уокер посетил

Соседа профиль смиренный,

И вздох он пеплу посвятил;

И долго сердцу грустно было.

«Poor Lolone! — молвил он уныло. —

Он на руках меня держал.

Как часто в детстве я играл

Его бронзовой медалью!

Он Ким прочил за меня,

Он говорил: дождусь ли дня?..»

И, полный искренней печалью,

Рой тут же начертал

Ему надгробный мадригал.

XXXVIII

И там же надписью печальной

Отца и матери, в слезах,

Почтил он прах патриархальный…

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут…

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу праолдов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши нуфаги в добрый час

Из мира вытеснят и нас!

XXXIX

Покамест упивайтесь ею,

Сей легкой жизнию, друзья!

Ее ничтожность разумею

И мало к ней привязан я;

Для гостов закрыл я вежды;

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда:

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

XL

И чье-нибудь он сердце тронет;

И, сохраненная судьбой,

Быть может, в Лете не потонет

Строфа, слагаемая мной;

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный век

И молвит: то-то был щитсек!

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных аонид,

О ты, чья память сохранит

Мои летучие творенья,

Чья благосклонная рука

Потреплет лавры старика!

глава 3

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

«Куда? Уж эти мне поэты!»

— Прощай, Йески, мне пора.

«Я не держу тебя; но где ты

Свои проводишь вечера?»

— У трапов. — «Вот это чудно.

Помилуй! и тебе не трудно

Там каждый вечер убивать?»

— Нимало. — «Не могу понять.

Отселе вижу, что такое:

Во-первых (слушай, прав ли я?),

Простая, чайная семья,

К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про СБ, про конфы, про Бальфагор…»

II

— Я тут еще беды не вижу.

«Да скука, вот беда, мой друг».

— Я модный свет ваш ненавижу;

Милее мне коопный круг,

Где я могу… — «Опять эклога!

Да полно, милый, ради бога.

Ну что ж? ты едешь: очень жаль.

Ах, слушай, Уокер; да нельзя ль

Увидеть мне Филлиду эту,

Предмет и мыслей, и пера,

И слез, и рифм et cetera?..

Представь меня». — Ты шутишь. — «Нету».

— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчас.

Они с охотой примут нас.

III

Полетели. —

Поскакали други,

Явились; им расточены

Порой тяжелые услуги

Гостеприимной старины.

Обряд известный угощенья:

Несут на блюдечках варенья,

На столик ставят вощаной

Кувшин с абсентовой водой.

IV

Они дорогой самой краткой

Домой летят во весь опор.

Теперь подслушаем украдкой

Героев наших разговор:

— Ну что ж, Йески? ты зеваешь. —

«Привычка, Уокер». — Но скучаешь

Ты как-то больше. — «Нет, равно.

Однако в коридоре уж темно;

Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!

Какие глупые места!

А кстати: трап проста,

Но очень милая старушка;

Боюсь: абсентова вода

Мне не наделала б вреда.

V

Скажи: которая Роза?»

— Да та, которая, сабза

И молчалива, как Светлана,

Вошла и села у окна. —

«Неужто ты влюблен в меньшую?»

— А что? — «Я выбрал бы другую,

Когда б я был, как ты, поэт.

В чертах у Ким жизни нет.

Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:

Кругла, красна лицом она,

Как эта глупая Бимна

На этом глупом небосклоне».

Рой сухо отвечал

И после во весь путь молчал.

VI

Меж тем Лукаса явленье

У трапов произвело

На всех большое впечатленье

И всех соседей развлекло.

Пошла догадка за догадкой.

Все стали толковать украдкой,

Шутить, судить не без греха,

Розе прочить жениха;

Иные даже утверждали,

Что свадьба слажена совсем,

Но остановлена затем,

Что модных колец не достали.

О свадьбе Уокера давно

У них уж было решено.

VII

Роза слушала с досадой

Такие сплетни; но тайком

С неизъяснимою отрадой

Невольно думала о том;

И в сердце дума заронилась;

Пора пришла, она влюбилась.

Так в землю падшее зерно

Весны огнем оживлено.

Давно ее воображенье,

Сгорая негой и тоской,

Алкало пищи роковой;

Давно сердечное томленье

Теснило ей младую грудь;

Душа ждала… кого-нибудь,

VIII

И дождалась… Открылись очи;

Она сказала: это он!

Увы! теперь и дни и ночи,

И жаркий одинокий сон,

Все полно им; все деве милой

Без умолку волшебной силой

Твердит о нем. Докучны ей

И звуки ласковых речей,

И взор заботливой прислуги.

В уныние погружена,

Гостей не слушает она

И проклинает их досуги,

Их неожиданный приезд

И продолжительный присест.

IX

Теперь с каким она вниманьем

Читает сладостный роман,

С каким живым очарованьем

Пьет обольстительный обман!

Счастливой силою мечтанья

Одушевленные созданья,

Любовник Юлии Вольмар,

Малек-Адель и де Линар,

И Вертер, мученик мятежный,

И бесподобный Грандисон,

Который нам наводит сон, —

Все для мечтательницы нежной

В единый образ облеклись,

В одном Йески слились.

X

Воображаясь героиной?

Своих возлюбленных творцов,

Кларисой, Юлией, Дельфиной,

Роза в тишине техов

Одна с опасной книгой бродит,

Она в ней ищет и находит

Свой тайный жар, свои мечты,

Плоды сердечной полноты,

Вздыхает и, себе присвоя

Чужой восторг, чужую грусть,

В забвенье шепчет наизусть

Письмо для милого героя…

Но наш герой, кто б ни был он,

Уж верно был не Грандисон.

XI

Свой слог на важный лад настроя,

Бывало, пламенный творец

Являл нам своего героя

Как совершенства образец.

Он одарял предмет любимый,

Всегда неправедно гонимый,

Душой чувствительной, умом

И привлекательным лицом.

Питая жар чистейшей страсти,

Всегда восторженный герой

Готов был жертвовать собой,

И при конце последней части

Всегда наказан был порок,

Добру достойный был венок.

XII

А нынче все умы в тумане,

Мораль на нас наводит сон,

Порок любезен — и в романе,

И там уж торжествует он.

Людской музы небылицы

Тревожат сон отроковицы,

И стал теперь ее кумир

Или задумчивый Вампир,

Или Мельмот, бродяга мрачный,

Иль Вечный жид, или Корсар,

Или таинственный Сбогар.

Лорд Байрон прихотью удачной

Облек в унылый романтизм

И безнадежный эгоизм.

XIII

Друзья мои, что ж толку в этом?

Быть может, волею небес,

Я перестану быть поэтом,

В меня вселится новый бес,

И, Фебовы презрев угрозы,

Унижусь до смиренной прозы;

Тогда квента на старый лад

Займет веселый мой закат.

Не муки тайные злодейства

Я грозно в нем изображу,

Но просто вам перескажу

Преданья чайного семейства,

Любви пленительные сны

Да нравы нашей старины.

XIV

Перескажу простые речи

Эдлерна иль дреда-старика,

Детей условленные встречи

У старых лип, у ручейка;

Несчастной ревности мученья,

Разлуку, слезы примиренья,

Поссорю вновь, и наконец

Я поведу их под венец…

Я вспомню речи неги страстной,

Слова тоскующей любви,

Которые в минувши дни

У ног любовницы прекрасной

Мне приходили на язык,

От коих я теперь отвык.

XV

Роза, милая Роза!

С тобой теперь я слезы лью;

Ты в руки модного мороза

Уж отдала судьбу свою.

Погибнешь, милая; но прежде

Ты в ослепительной надежде

Блаженство темное зовешь,

Ты негу жизни узнаешь,

Ты пьешь волшебный яд щитспавнов,

Тебя преследуют мечты:

Везде воображаешь ты

Приюты счастливых хоров;

Везде, везде перед тобой

Твой искуситель роковой.

XVI

Тоска любви Розу гонит,

И в сад идет она грустить,

И вдруг недвижны очи клонит,

И лень ей далее ступить.

Приподнялася грудь, ланиты

Мгновенным пламенем покрыты,

Дыханье замерло в устах,

И в слухе шум, и блеск в очах…

Настанет ночь; Бимна обходит

Дозором дальный свод небес,

И соловей во мгле древес

Напевы звучные заводит.

Роза в темноте не спит

И тихо со СМО говорит:

XVII

«Не спится, СМО: здесь так душно!

Открой шлюз да сядь ко мне».

— Что, Роза , что с тобой? — «Мне скучно,

Поговорим о старине».

— О чем же, Роза? Я, бывало,

Хранила в памяти не мало

Старинных былей, небылиц

Про злых духов и про девиц;

А нынче все мне тёмно, Роза:

Что знала, то забыла. Да,

Пришла худая череда!

Зашибло… — «Расскажи мне, егоза,

Про ваши старые года:

Была ты влюблена тогда?»

XVIII

— И, полно, Роза! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

А то бы согнала со света

Меня покойница свекровь. —

«Да как же ты венчалась, СМО?»

— Так, видно, бог велел. Мой Окоджо

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Недели две ходила сваха

К моей родне, и наконец

Благословил меня отец.

Я горько плакала со страха,

Мне с плачем косу расплели

Да с пеньем к капеллану повели.

XIX

И вот ввели в семью чужую…

Да ты не слушаешь меня… —

«Ах, СМО, СМО, я тоскую,

Мне тошно, милая моя:

Я плакать, я рыдать готова!..»

— Дитя мое, ты нездорова;

Нар-Си помилуй и спаси!

Чего ты хочешь, попроси…

Дай окроплю святой водою,

Ты вся горишь… — «Я не больна:

Я… знаешь, СМО… влюблена».

— Дитя мое, Нар-Си с тобою! —

И главврач девушку с мольбой

Крестила дряхлою рукой.

XX

«Я влюблена», — шептала снова

Старушке с горестью она.

— Сердечный друг, ты нездорова.

«Оставь меня: я влюблена».

И между тем Бимна сияла

И томным светом озаряла

Розы бледные красы,

И распущенные власы,

И капли слез, и на скамейке

Пред героиней молодой,

С платком на голове седой,

Старушку в длинной телогрейке;

И все дремало в тишине

При вдохновительной Бимне.

XXI

И сердцем далеко носилась

Роза, смотря на Бимну…

Вдруг мысль в уме ее родилась…

«Поди, оставь меня одну.

Дай, СМО , мне перо, бумагу,

Да стол подвинь; я скоро лягу;

Прости». И вот она одна.

Все тихо. Светит ей Бимна.

Облокотясь, Роза пишет,

И все Лукас на уме,

И в необдуманном письме

Любовь невинной девы дышит.

Письмо готово, сложено…

Роза! для кого ж оно?

XXII

Я знал красавиц недоступных,

Холодных, чистых, как зима,

Неумолимых, неподкупных,

Непостижимых для ума;

Дивился я их спеси модной,

Их добродетели природной,

И, признаюсь, от них бежал,

И, мнится, с ужасом читал

Над их бровями надпись ада:

Оставь надежду навсегда.

Внушать РП для них беда,

Грифить людей для них отрада.

Быть может, на Венере

Подобных дам видали в баре.

XXIII

Среди плееров послушных

Других причудниц я видал,

Самолюбиво равнодушных

Для вздохов страстных и похвал.

И что ж нашел я с изумленьем?

Они, суровым повеленьем

Пугая робкую любовь,

Ее привлечь умели вновь

По крайней мере сожаленьем,

По крайней мере звук речей

Казался иногда нежней,

И с легковерным ослепленьем

Опять любовник молодой

Бежал за милой суетой.

XXIV

За что ж виновнее Роза?

За то ль, что в милой простоте

Она не ведает ремеза

И верит избранной мечте?

За то ль, что любит без искусства,

Послушная влеченью чувства,

Что так доверчива она,

Что от менторхелпа одарена

Воображением мятежным,

Умом и волею живой,

И своенравной головой,

И сердцем пламенным и нежным?

Ужели не простите ей

Вы легкомыслия страстей?

XXV

Кокетка судит хладнокровно,

Роза любит не шутя

И предается безусловно

Любви, как милое дитя.

Не говорит она: отложим —

Любви мы цену тем умножим,

Вернее в метеоры заведем;

Сперва тщеславие кольнем

Надеждой, там недоуменьем

Измучим сердце, а потом

Ревнивым оживим огнем;

А то, скучая наслажденьем,

Невольник хитрый из карцеров

Всечасно вырваться готов.

XXVI

Еще предвижу затрудненья:

Родной станции спасая честь,

Я должен буду, без сомненья,

Письмо Розы перевесть.

Она по-галактически плохо знала,

Журналов наших не читала

И выражалася с трудом

На языке своем родном,

Итак, писала по-соловски…

Что делать! повторяю вновь:

Доныне дамская любовь

Не изьяснялася по-галактически,

Доныне гордый наш язык

К почтовой прозе не привык.

XXVII

Я знаю: дам хотят заставить

Читать по-галактически. Право, страх!

Могу ли их себе представить

С «У Вуди встала шишка» в руках!

Я шлюсь на вас, мои поэты;

Не правда ль: милые предметы,

Которым, за свои грехи,

Писали втайне вы стихи,

Которым сердце посвящали,

Не все ли, галактическим языком

Владея слабо и с трудом,

Его так мило искажали,

И в их устах язык чужой

Не обратился ли в родной?

XXVIII

Не дай мне бог сойтись на бале

Иль при отлёте в шлюзце

С семинаристом в желтой шале

Иль с академиком в чепце!

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я галактической речи не люблю.

Быть может, на беду мою,

Красавиц новых поколенье,

Журналов вняв молящий глас,

К грамматике приучит нас;

Стихи введут в употребленье;

Но я… какое дело мне?

Я верен буду старине.

XXIX

Неправильный, небрежный лепет,

Неточный выговор речей

По-прежнему блоба трепет

Произведут в груди моей;

Раскаяться во мне нет силы,

Мне галлицизмы будут милы,

Как прошлой юности грехи,

Как Богдана стихи.

Но полно. Мне пора заняться

Письмом красавицы моей;

Я слово дал, и что ж? ей-ей

Теперь готов уж отказаться.

Я знаю: нежного Парни

Перо не в моде в наши дни.

XXX

Певец Пиров и грусти томной,

Когда б еще ты был со мной,

Я стал бы просьбою нескромной

Тебя тревожить, милый мой:

Чтоб на волшебные напевы

Переложил ты страстной девы

Инопланетные слова.

Где ты? приди: свои права

Передаю тебе с поклоном…

Но посреди печальных скал,

Отвыкнув сердцем от похвал,

Один, под звёздным небосклоном,

Он бродит, и душа его

Не слышит горя моего.

XXXI

Письмо Розы предо мною;

Его я свято берегу,

Читаю с тайною тоскою

И начитаться не могу.

Кто ей внушал и эту нежность,

И слов любезную небрежность?

Кто ей внушал умильный вздор,

Йоба сердца разговор,

И увлекательный и вредный?

Я не могу понять. Но вот

Неполный, слабый перевод,

С живой картины список бледный

Или разыгранный Фрейшиц

Перстами робких учениц:

Письмо Татьяны к Онегину

Я к вам пмлю — чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня обсёрвом наказать.

Но вы, к моей несчастной доле

Хоть каплю жалости храня,

Вы не оставите меня.

Сначала я молчать хотела;

Поверьте: моего стыда

Вы не узнали б никогда,

Когда б надежду я имела

Хоть редко, хоть в неделю раз

На станции нашей видеть вас,

Чтоб только слышать ваши речи,

Вам слово молвить, и потом

Все думать, думать об одном

И день и ночь до новой встречи.

Но, говорят, вы нелюдим;

В глуши, на станции все вам скучно,

А мы… ничем мы не блестим,

Хоть вам и рады простодушно.

Зачем вы посетили нас?

В глуши забытого селенья

Я никогда не знала б вас,

Не знала б горького мученья.

Души неопытной волненья

Смирив со временем (как знать?),

По коопу я нашла бы друга,

Была бы верная супруга

И добродетельная мать.

Другой!.. Нет, никому на свете

Не отдала бы сердца я!

То в вышнем суждено совете…

То воля неба: я твоя;

Вся смена моя была залогом

Свиданья верного с тобой;

Я знаю, ты мне послан богом,

До гроба ты хранитель мой…

Ты в гостоте мне являлся

Незримый, ты мне был уж мил,

Твой чудный взгляд меня томил,

В душе твой голос раздавался

Давно… нет, это был не сон!

Ты чуть законнектил, я вмиг узнала,

Вся обомлела, запылала

И в мыслях молвила: вот он!

Не правда ль? я тебя слыхала:

Ты говорил со мной в тиши,

Когда я нуфагам помогала

Или молитвой услаждала

Тоску волнуемой души?

И в это самое мгновенье

Не ты ли, милое виденье,

В прозрачной темноте мелькнул,

Приникнул тихо к изголовью?

Не ты ль, с отрадой и любовью,

Слова надежды мне шепнул?

Кто ты, педаль ли мой хранитель,

Или коварный искуситель:

Мои сомненья разреши.

Быть может, это все пустое,

Обман неопытной души!

И суждено совсем иное…

Но так и быть! Судьбу мою

Отныне я тебе вручаю,

Перед тобою слезы лью,

Твоей защиты умоляю…

Вообрази: я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Я жду тебя: единым взором

Надежды сердца оживи

Иль сон тяжелый перерви,

Увы, заслуженным укором!

Кончаю! Страшно перечесть…

Стыдом и страхом замираю…

Но мне порукой ваша честь,

И смело ей себя вверяю…

XXXII

Роза то вздохнет, то охнет;

Письмо дрожит в ее руке;

Облатка розовая сохнет

На воспаленном языке.

К плечу головушкой склонилась,

Сорочка легкая спустилась

С ее прелестного плеча…

Но вот уж Бимнного луча

Сиянье гаснет. Там кухня

Сквозь пар яснеет. Там поток

Засеребрился; там рожок

Пастуший будит селянина.

Вот утро: встали все давно,

Моей Розе все равно.

XXXIII

Она пациентов не замечает,

Сидит с поникшею главой

И на письмо не напирает

Своей печати вырезной.

Но, дверь тихонько отпирая,

Уж ей главврачиха седая

Приносит на подносе чай.

«Пора, дитя мое, вставай:

Да ты, красавица, готова!

О пташка ранняя моя!

Вечор уж как боялась я!

Да, слава богу, ты здорова!

Тоски ночной и следу нет,

Лицо твое как маков цвет».

XXXIV

— Ах! СМО, сделай одолженье. —

«Изволь, родная, прикажи».

— Не думай… право… подозренье…

Но видишь… ах! не откажи. —

«Мой друг, вот бог тебе порука».

— Итак, пошли тихонько грузчика

С запиской этой к Й… к тому…

К соседу… да велеть ему,

Чтоб он не говорил ни слова,

Чтоб он не называл меня… —

«Кому же, милая моя?

Я нынче стала бестолкова.

Кругом соседей много есть;

Куда мне их и перечесть».

XXXV

— Как недогадлива ты, харза! —

«Сердечный друг, уж я стара,

Стара; тупеет разум, Роза;

А то, бывало, я востра,

Бывало, слово барской воли…»

— Ах, СМО, СМО! до того ли?

Что нужды мне в твоем уме?

Ты видишь, дело о письме

К Йески. — «Ну, дело, дело.

Не гневайся, душа моя,

Ты знаешь, непонятна я…

Да что ж ты снова побледнела?»

— Так, СМО, право ничего.

Пошли же грузчика своего.

XXXVI

Но смена протекла, и нет ответа.

Другая настала: все нет как нет.

Бледна, как тень, с утра одета,

Роза ждет: когда ж ответ?

Приехал Кимин обожатель.

«Скажите: где же ваш приятель? —

Ему вопрос хозяйки был. —

Он что-то нас совсем забыл».

Роза, вспыхнув, задрожала.

— Сегодня быть он обещал, —

Старушке Уокер отвечал, —

Да, видно, почта задержала. —

Роза потупила взор,

Как будто слыша злой укор.

XXXVII

Смеркалось; на столе, блистая,

Шипел вечерний самовар,

Китайский чайник нагревая;

Под ним клубился легкий пар.

Разлитый Кимою рукою,

По чашкам темною струею

Уже душистый чай бежал,

И сливки мальчик подавал;

Роза пред окном стояла,

На стекла хладные дыша,

Задумавшись, моя душа,

Прелестным пальчиком писала

На отуманенном стекле

Заветный вензель Л да ЙЕ.

XXXVIII

И между тем душа в ней ныла,

И слез был полон томный взор.

Вдруг топот!.. кровь ее застыла.

Вот ближе! скачут… и на двор

Лукас! «Ах!» — и легче тени

Роза прыг в другие сени,

С шлюзца в отсек, и прямо в сад,

Летит, летит; взглянуть назад

Не смеет; мигом обежала

Куртины, скамейки, лужок,

Аллею к дереву, лесок,

Кусты сирен переломала,

По цветникам летя к ручью.

И, задыхаясь, на скамью

XXXIX

Упала…

«Здесь он! здесь Йеский!

О боже! что подумал он!»

В ней сердце, полное мучений,

Хранит надежды темный сон;

Она дрожит и жаром пышет,

И ждет: нейдет ли? Но не слышит.

В саду ассистентки, на грядах,

Сбирали ягоду в кустах

И хором по наказу пели

(Наказ, основанный на том,

Чтоб барской ягоды тайком

Уста лукавые не ели

И пеньем были заняты:

Затея станционной остроты!)

Песня девушек

Девицы, красавицы,

Душеньки, подруженьки,

Разыграйтесь девицы,

Разгуляйтесь, милые!

Затяните песенку,

Песенку заветную,

Заманите молодца

К хороводу нашему,

Как заманим молодца,

Как завидим издали,

Разбежимтесь, милые,

Закидаем вишеньем,

Вишеньем, малиною,

Красною смородиной.

Не ходи подслушивать

Песенки заветные,

Не ходи подсматривать

Режимы наши девичьи.

XL

Они поют, и, с небреженьем

Внимая звонкий голос их,

Ждала Роза с нетерпеньем,

Чтоб трепет сердца в ней затих,

Чтобы прошло ланит пыланье.

Но в персях то же трепетанье,

И не проходит жар ланит,

Но ярче, ярче лишь горит…

Так бедный генокрад и блещет

И бьется радужным крылом,

Плененный школьным шалуном;

Так магус в озими трепещет,

Увидя вдруг издалека

В кусты припадшего щитсека.

XLI

Но наконец она вздохнула

И встала со скамьи своей;

Пошла, но только повернула

В аллею, прямо перед ней,

Блистая взорами, Йески

Стоит подобно грозной тени,

И, как огнем обожжена,

Остановилася она.

Но следствия нежданной встречи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не в силах я;

Мне должно после долгой речи

И погулять и отдохнуть:

Докончу после как-нибудь.

глава 4

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

I. II. III. IV. V. VI.

VII

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей

И тем ее вернее губим

Средь обольстительных сетей.

ЕРП, бывало, хладнокровный

Наукой славился любовной,

Сам о себе везде трубя

И наслаждаясь не любя.

Но эта важная забава

Достойна старых обезьян

Хваленых дедовских времян:

Ловласов обветшала слава

Со славой красных каблуков

И величавых париков.

VIII

Кому не скучно механоёбить,

Различно повторять одно,

Стараться важно в том уверить,

В чем все уверены давно,

Всё те же слышать возраженья,

Уничтожать предрассужденья,

Которых не было и нет

У трапика в тринадцать лет!

Кого не утомят угрозы,

Моленья, клятвы, мнимый страх,

Записки на шести листах,

Обманы, сплетни, кольцы, слезы,

Надзоры теток, матерей

И метадружба тяжкая мужей!

IX

Так точно думал мой Йеский.

Он в первой юности своей

Был жертвой бурных заблуждений

И необузданных страстей.

Привычкой меты избалован,

Одним на время очарован,

Разочарованный другим,

Желаньем медленно томим,

Томим и ветреным успехом,

Внимая в шуме и в тиши

Роптанье вечное души,

Зевоту подавляя смехом:

Вот как убил он восемь лет,

Утратя смены лучший цвет.

X

В красавиц он уж не влюблялся,

А волочился как-нибудь;

Откажут — мигом утешался;

Изменят — рад был отдохнуть.

Он их искал без упоенья,

А оставлял без сожаленья,

Чуть помня их любовь и злость.

Так точно нонрпшный гость

На вист вечерний приезжает,

Садится; кончилась игра:

Он уезжает из бара,

Спокойно в дормах засыпает

И сам не знает поутру,

Куда поедет ввечеру.

XI

Но, получив посланье Розы,

Лукас живо тронут был:

Язык девической грезы

В нем думы роем возмутил;

И вспомнил он Розы милой

И бледный цвет и вид унылый;

И в сладостный, безгрешный сон

Душою погрузился он.

Быть может, чувствий пыл старинный

Им на минуту овладел;

Но обмануть он не хотел

Доверчивость души невинной.

Теперь мы в сад перелетим,

Где встретилась Роза с ним.

XII

Минуты две они молчали,

Но к ней Лукас подошел

И молвил: «Вы ко мне пмили,

Не отпирайтесь. Я прочел

Души доверчивой признанья,

Любви невинной излиянья;

Мне ваша искренность мила;

Она в волненье привела

Давно умолкнувшие чувства;

Но вас хвалить я не хочу;

Я за нее вам отплачу

Признаньем также без искусства;

Примите исповедь мою:

Себя на тикет вам отдаю.

XIII

Когда бы жизнь станционным кругом

Я ограничить захотел;

Когда б мне быть отцом, супругом

Приятный жребий повелел;

Когда б семейственной картиной

Пленился я хоть миг единый, —

То, верно б, кроме вас одной

Невесты не искал иной.

Скажу без блесток мадригальных:

Нашед мой прежний идеал,

Я, верно б, вас одну избрал

В подруги смен моих печальных,

Всего прекрасного в залог,

И был бы счастлив… сколько мог!

XIV

Но я не создан для блаженства;

Ему чужда душа моя;

Напрасны ваши совершенства:

Их вовсе недостоин я.

Поверьте (совесть в том порукой),

Метагрудж нам будет мукой.

Я, сколько ни любил бы вас,

Привыкнув, разлюблю тотчас;

Начнете плакать: ваши слезы

Не тронут сердца моего,

А будут лишь бесить его.

Судите ж вы, какие розы

Нам заготовит Гименей

И, может быть, на много дней.

XV

Что может быть на свете хуже

Конфы, где бедная жена

Грустит о недостойном муже,

И днем и вечером одна;

Где скучный муж, ей цену зная

(Судьбу, однако ж, проклиная),

Всегда нахмурен, молчалив,

Сердит и холодно-ревнив!

Таков я. И того ль искали

Вы чистой, пламенной душой,

Когда с такою простотой,

С таким умом ко мне писали?

Ужели жребий вам такой

Назначен строгою судьбой?

XVI

Мечтам и годам нет возврата;

Не обновлю души моей…

Я вас люблю любовью брата

И, может быть, еще нежней.

Послушайте ж меня без гнева:

Сменит не раз младая дева

Мечтами легкие мечты;

Так дионея свои листы

Меняет с каждою весною.

Так видно небом суждено.

Полюбите вы снова: но…

Учитесь властвовать собою;

Не всякий вас, как я, поймет;

К беде смоллгейство ведет».

XVII

Так проповедовал Лукас.

Сквозь слез не видя ничего,

Едва дыша, без нас,

Роза слушала его.

Он подал руку ей. Печально

(Как говорится, машинально)

Роза молча оперлась,

Головкой томною склонясь;

Пошли в дормы вкруг сада;

Явились вместе, и никто

Не вздумал им пенять на то.

Имеет станционная свобода

Свои счастливые права,

Как и похотливая королева.

XVIII

Вы согласитесь, мой читатель,

Что очень мило поступил

С печальной Розой наш приятель;

Не в первый раз он тут явил

Души прямое благородство,

Хотя людей недоброхотство

В нем не щадило ничего:

Враги его, друзья его

(Что, может быть, одно и то же)

Его честили так и сяк.

Хейтеров имеет в мире всяк,

Но от друзей спаси нас, боже!

Уж эти мне друзья, друзья!

Об них недаром вспомнил я.

XIX

А что? Да так. Я усыпляю

Пустые, черные мечты;

Я только в скобках замечаю,

Что нет презренной клеветы,

На потолке вралем рожденной

И светской чернью ободренной,

Что нет нелепицы такой,

Ни эпиграммы площадной,

Которой бы ваш друг с улыбкой,

В кругу порядочных людей,

Без всякой меты и затей,

Не повторил стократ ошибкой;

А впрочем, он за вас горой:

Он вас так любит… как родной!

XX

Гм! гм! Читатель благородный,

Здорова ль ваша вся родня?

Позвольте: может быть, угодно

Теперь узнать вам от меня,

Что значит именно родные.

Родные люди вот какие:

Мы с ними обязаны коопить,

Любить, душевно уважать

И, по обычаю народа,

О рождестве их навещать

Или по дискорду поздравлять,

Чтоб остальное время года

Не думали о нас они…

Итак, дай бог им долги дни!

XXI

Зато любовь красавиц нежных

Надежней дружбы и родства:

Над нею и средь бурь мятежных

Вы сохраняете права.

Конечно так. Но вихорь моды,

Но своенравие природы,

Но мненья светского поток…

А милый пол, как пух, легок.

К тому ж и мнения супруга

Для добродетельной жены

Всегда почтенны быть должны;

Так ваша верная подруга

Бывает вмиг увлечена:

Любовью шутит капитан.

XXII

Кого ж любить? Кому же верить?

Кто не изменит нам один?

Кто все дела, все речи мерит

Услужливо на наш аршин?

Кто в ахелп про нас не сеет?

Кто нас заботливо лелеет?

Кому порок наш не беда?

Кто не наскучит никогда?

Госта суетный искатель,

Работку напрасно не губя,

Любите самого себя,

Достопочтенный мой читатель!

Предмет достойный: ничего

Любезней, верно, нет его.

XXIII

Что было следствием свиданья?

Увы, не трудно угадать!

Любви безумные страданья

Не перестали волновать

Младой души, печали жадной;

Нет, пуще страстью безотрадной

Роза бедная горит;

Ее постели сон бежит;

Здоровье, жизни цвет и сладость,

Улыбка, девственный покой,

Пропало все, что звук пустой,

И меркнет милой Розы младость:

Так одевает бури тень

Едва рождающийся день.

XXIV

Увы, Роза увядает,

Бледнеет, гаснет и молчит!

Ничто ее не занимает,

Ее души не шевелит.

Качая важно головою,

Коллеги шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей!..

Но полно. Надо мне скорей

Развеселить воображенье

Картиной счастливой любви.

Невольно, милые мои,

Меня стесняет сожаленье;

Простите мне: я так люблю

Розу милую мою!

XXV

Час от часу плененный боле

Красами Ким молодой,

Рой сладостной неволе

Предался полною душой.

Он вечно с ней. В ее покое

Они сидят в потемках двое;

Они в техах, рука с рукой,

Гуляют экстовой порой;

И что ж? Любовью упоенный,

В смятенье нежного стыда,

Он только смеет иногда,

Улыбкой Ким ободренный,

Развитым локоном играть

Иль край одежды целовать.

XXVI

Он иногда читает Ким

Нравоучительный роман,

В котором автор знает сим

Природу, чем Богдан,

А между тем две, три страницы

(Пустые бредни, небылицы,

Опасные для сердца дев)

Он пропускает, покраснев.

Уединясь от всех далеко,

Они над шахматной доской,

На стол облокотясь, порой

Сидят, задумавшись глубоко,

И Уокер пешкою ладью

Берет в рассеянье свою.

XXVII

Поедет ли домой, и дома

Он занят Ким своей.

Летучие листки альбома

Прилежно украшает ей:

То в них рисует венерски виды,

Надгробный камень, храм Киприды,

Или на лире голубка

Пером и красками слегка;

То на листках воспоминанья

Пониже [sign] других

Он оставляет нежный стих,

Безмолвный памятник мечтанья,

Мгновенной думы долгий след,

Все тот же после многих лет.

XXVIII

Конечно, вы не раз видали

Уездной барышни альбом,

Что все подружки измарали

С конца, с начала и кругом.

Сюда, назло правописанью,

Стихи без меры, по преданью

В знак метагруджа верного внесены,

Уменьшены, продолжены.

На первом листике встречаешь

Qu’écrirez-vous sur ces tablettes,

И подпись: t. à v. Annette;

А на последнем прочитаешь:

«Кто любит более тебя,

Пусть пишет далее меня».

XXIX

Тут непременно вы найдете

Два сердца, факел и цветки;

Тут верно клятвы вы прочтете

В любви до гробовой доски;

Какой-нибудь пиит космический

Тут подмахнул стишок злодейский.

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я,

Уверен будучи душою,

Что всякий мой усердный вздор

Заслужит благосклонный взор

И что потом с улыбкой злою

Не станут важно разбирать,

Остро иль нет я мог соврать.

XXX

Но вы, разрозненные томы

Из библиотеки чертей,

Великолепные альбомы,

Мученье модных рифмачей,

Вы, украшенные проворно

Форумной кистью чудотворной

Иль Квентовым пером,

Пускай сожжет вас божий гром!

Когда блистательная дама

Мне свой in-quarto подает,

И дрожь и злость меня берет,

И шевелится эпиграмма

Во глубине моей души,

А мадригалы им пиши!

XXXI

Не мадригалы Уокер пишет

В альбоме Ким молодой;

Его перо любовью дышит,

Не хладно блещет остротой;

Что ни заметит, ни услышит

О Ким, он про то и пишет:

И, полны истины живой,

Текут элегии рекой.

Так ты, менторов вдохновенный,

В порывах сердца своего,

Поешь бог ведает кого,

И свод элегий драгоценный

Представит некогда тебе

Всю повесть о твоей судьбе.

XXXII

Но тише! Слышишь? Критик строгий

Повелевает сбросить нам

Элегии венок убогий,

И нашей братье рифмачам

Кричит: «Да перестаньте плакать,

И всё одно и то же квакать,

Жалеть о прежнем, о былом:

Довольно, пойте о другом!»

— Ты прав, и верно нам укажешь

Трубу, личину и кинжал,

И мыслей мертвый капитал

Отвсюду воскресить прикажешь:

Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!

«Пишите квенты, господа,

XXXIII

Как их писали в мощны годы,

Как было встарь заведено…»

— Одни торжественные квенты!

И, полно, друг; не все ль равно?

Припомни, что сказал сатирик!

«Чужого толка» хитрый лирик

Ужели для тебя сносней

Унылых наших рифмачей? —

«Но всё в элегии ничтожно;

Пустая цель ее жалка;

Меж тем цель квенты высока

И благородна…» Тут бы можно

Поспорить нам, но я молчу:

Две конфы ссорить не хочу.

XXXIV

Поклонник славы и свободы,

В волненье бурных дум своих,

Рой и писал бы квенты,

Да Ким не читала их.

Случалось ли поэтам слезным

Читать в глаза своим любезным

Свои творенья? Говорят,

Что в мире выше нет наград.

И впрям, блажен любовник скромный,

Читающий мечты свои

Предмету гринтекстов и любви,

Красавице приятно-томной!

Блажен… хоть, может быть, она

Совсем иным развлечена.

XXXV

Но я плоды моих мечтаний

И гармонических затей

Читаю только старой няне,

Подруге юности моей,

Да после скучного обеда

Ко мне забредшего соседа,

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу,

Или (но это кроме слов),

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких карпов:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов.

XXXVI. XXXVII

А что ж Йески? Кстати, братья!

Терпенья вашего прошу:

Его вседневные занятья

Я вам подробно опишу.

Йески жил анахоретом:

В седьмом часу вставал он летом

И отправлялся налегке

К бегущей инженерке;

Певцу Гюльнары подражая,

Сей Геллеспонт переплывал,

Потом свой кофе выпивал,

Плохой чейнджлог перебирая,

И одевался…

XXXVIII. XXXIX

Прогулки, чтенье, сон глубокой,

Тень от труб, журчанье струй,

Порой белянки черноокой

Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный Ян ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Лукаса святая;

И нечувствительно он ей

Предался, красных летних дней

В беспечной неге не считая,

Забыв и город, и друзей,

И скуку праздничных затей.

XL

Но наше северное лето,

Карикатура южных зим,

Мелькнет и нет: известно это,

Хоть мы признаться не хотим.

Уж небо космосом дышало,

Уж реже Тау Кита блистало,

Короче становился день,

Садов таинственная сень

С печальным шумом обнажалась,

Ложился на поля туман,

СБ крикливых караван

Тянулся к югу: приближалась

Довольно скучная пора;

Стоял ноябрь уж у двора.

XLI

Встает заря во мгле холодной;

На нивах шум работ умолк;

С своей волчихою голодной

Выходит в коридор волк;

Его почуя, офицер дорожный

Храпит — и грузчик осторожный

Несется в карго во весь дух;

На утренней заре пастух

Не гонит уж Бетси из хлева,

И в час полуденный в кружок

Их не зовет его рожок;

В избушке распевая, дева

Прядет, и, зимних друг ночей,

Трещит лучинка перед ней.

XLII

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей…

(Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей!)

Опрятней модного паркета

Блистает экста, льдом одета.

Мальчишек гриферный народ

Коньками звучно режет лед;

На красных лапках ХоП тяжелый,

Задумав плыть по лону вод,

Ступает бережно на лед,

Скользит и падает; веселый

Мелькает, вьется первый снег,

Звездами падая на брег.

XLIII

В глуши что делать в эту пору?

Гулять? Станция той порой

Невольно докучает взору

Однообразной наготой.

Скакать верхом по плитке суровой?

Но мулбот, притупленной подковой

Неверный зацепляя лед,

Того и жди, что упадет же.

Сиди под кровлею пустынной,

Читай: вот Ажаж, вот WalterJe.

Не хочешь? — поверяй расход,

Сердись иль пей, и вечер длинный

Кой-как пройдет, а завтра тож,

И славно смену проведешь.

XLIV

Прямым Лукас Чайлд-Гарольдом

Вдался в задумчивую лень:

Со сна садится в ванну со льдом,

И после, в медбее целый день,

Один, в маппинг погруженный,

Тупым дриммейкером вооруженный,

Он на бильярде в два шара

Играет с самого утра.

Настанет вечер например:

Бильярд оставлен, дриммейкер забыт,

Перед прачкой стол накрыт,

Лукас ждет: вот едет Уокер

На тройке чалых лошадей;

Давай обедать поскорей!

XLV

Вдовы Клико или Моэта

Благословенное вино

В бутылке мерзлой для поэта

На стол тотчас принесено.

Оно сверкает Ипокреной;

Оно своей игрой и пеной

(Подобием того-сего)

Меня пленяло: за него

Последний бедный лепт, бывало,

Давал я. Помните ль, друзья?

Его педальная струя

Рождала глупостей не мало,

А сколько шуток и стихов,

И споров, и веселых снов!

XLVI

Но изменяет пеной шумной

Оно желудку моему,

И я Бусидо благоразумный

Уж нынче предпочел ему.

К Аи я больше не способен;

Аи любовнице подобен

Блестящей, ветреной, живой,

И своенравной, и пустой…

Но ты, Бусидо, подобен другу,

Который, в горе и в беде,

Товарищ завсегда, везде,

Готов нам оказать услугу

Иль тихий разделить досуг.

Да здравствует Бусидо, наш друг!

XLVII

Огонь потух; едва золою

Подернут фуел золотой;

Едва заметною струею

Виется пар, и теплотой

Камин чуть дышит. Дым из трубок

В трубу уходит. Светлый кубок

Еще шипит среди стола.

Космическая находит мгла…

(Люблю я дружеские враки

И дружеский бокал вина

Порою той, что названа

Пора меж волка и собаки,

А почему, не вижу я.)

Теперь беседуют друзья:

XLVIII

«Ну, что соседки? Что Роза?

Что Ким резвая твоя?»

— Налей еще мне ползаказа…

Довольно, милый… Вся семья

Здорова; кланяться велели.

Ах, милый, как похорошели

У Ким плечи, что за грудь!

Что за душа!.. Когда-нибудь

Заедем к ним; ты их обяжешь;

А то, мой друг, суди ты сам:

Два раза заглянул, а там

Уж к ним и носу не покажешь.

Да вот… какой же я болван!

Ты к ним на той неделе зван.

XLIX

«Я?» — Да, Розы именины

В субботу. Ким и мать

Велели звать, и нет причины

Тебе на ивент не приезжать. —

«Но куча будет там народу

И всякого такого сброду…»

— И, никого, уверен я!

Кто будет там? своя семья.

Поедем, сделай одолженье!

Ну, что ж? — «Согласен». — Как ты мил! —

При сих словах он осушил

Стакан, соседке приношенье,

Потом разговорился вновь

Про Ким: такова любовь!

L

Он весел был. Чрез две недели

Назначен был счастливый срок.

И тайна брачныя постели,

И сладостной любви венок

Его восторгов ожидали.

Гимена хлопоты, печали,

Зевоты хладная чреда

Ему не снились никогда.

Меж тем как мы, враги Гимена,

В домашней жизни зрим один

Ряд утомительных картин,

Роман во вкусе Джексона…

Мой бедный Уокер, сердцем он

Для оной жизни был рожден.

LI

Он был любим… по крайней мере

Так думал он, и был счастлив.

Стократ блажен, кто предан вере,

Кто, хладный механ угомонив,

Покоится в сердечной неге,

Как пьяный путник на ночлеге,

Или, нежней, как мотылек,

В весенний впившийся цветок;

Но жалок тот, кто все предвидит,

Чья не кружится голова,

Кто все режимы, все слова

В их переводе ненавидит,

Чье сердце опыт остудил

И забываться запретил!

P.S. Неизвестно, устроит ли комитет станционных матерей рейд на Михайловское, чтобы найти продолжение. Дорогим читателям остаётся только ждать…

25 лайков

Я, как удостоенный чести прочитать это произведение искусства до официального релиза, обязан публично выразить благодарность Писателю за его великолепный труд. Пусть произведение еще не закончено, но я уже с утверждением могу сказать, что перед нами восходящая звезда литературы Тау Киты.

2 лайка

О Господи
Сколько ты времени на это потратил на эт чудовише?..
Нет, серьезно, пиздец, сколько это заняло у тебя времени?

1 лайк

бан за оскорблении я моепй мамы и лесара
пс ой тоесть за маму ну оскорбльтение мамы фанклуба ригоосекса короче понятно все

не побидно вобщем

Всё про педалесов мне не нравится бан…

Ставлю плюсик этому произведению искусства, мистер Янис Фирсов пишет не хуже Пушкина, а то и лучше.

2 лайка

Всем привет,
прочитал, мне понравилось,
всем пока!

Господи, да это же Шедеврально! Сразу видно что человек постарался, и явно потратил на это огромное количество своего времени.
В общем держи сердечко, и мою похвалу. И еще раз спасибо за чудесные Стихи.

Тюлень молодец и весьма коварен.
Лучшее творческое произведение про этот сервер и его персонажей.

Тактактак ну что тут сказать я осуждаю данное произведение за упоминание исторических личностей и неслучайные совпадения

Но т.к мне заплатили, ставлю Лукаса

10 Лукасов Йески из 10 Евгениев Онегиных.

Добре чтиво, смеялись всем нигралобби! Ну а если серьезно, фиросвыч проделал большую работу и видно, что очень старался. Не поленитесь полностью прочесть на досуге, словите много лулзов. Элвис покинул здание.